Бритва судьбы

Сын Зевса, Персей, убил Медузу Горгону, от взгляда которой всё живое превращалось в камень. Сразил гадину, глядя в зеркальный щит Афины. Предание стало добычей психоаналитиков всех времён и народов, включая доктора Фрейда. Нам же важна прикладная трактовка мифа, состоящая в том, что зло следует побеждать в отражённом виде, то есть не на поле брани, а в сознании.

В балладе Тараса Шевченко "У тієї Катерини" 66 строк. Спектакль, поставленный на её основе в Театре им. Ивана Франко Станиславом Моисеевым, длится менее часа. Этого времени оказывается достаточно, чтобы предложить зрелище, созданное в полном согласии с толкованием коллизии Персея и Медузы.

Сюжет прост. Три казака гостят у богачки Катерины и влюбляются так, что за час обладания красавицей готовы отдать ей всё золото мира, мужскую силу и вообще всё на свете. Она же объявляет: в крымском плену томится её брат. Кто его вернёт, того девушка и признает суженым. Запорожцы – в сёдла, и в степь. Цель, однако, была не из лёгких. Семён Босый утонул в Днепре, Иван Голый посажен на кол, и только "славному вдовиченку – Ивану Ярошенко" удаётся освободить невольника. Вот тогда Катерина и открылась: это не брат её, а избранник, она казаков обманула. Взмах сабли – и голова несчастной падает наземь.

Баллада в драмтеатре гость не частый, но благодатный. Она освобождает постановщика от вериг психологизма. Катерина, подобно Эдипу – носитель трагической вины и не нуждается в оправданиях. Любовь должна спасать, вот Катерина и спасает. Но бросив вызов Року, она покусилась на права богов, а это всегда карается. Наблюдая, как простой смертный бьётся в силках Судьбы, античный человек утверждался во мнении, что с небесами тягаться накладно. Украинскому зрителю ХХI века такой "конечный вывод мудрости земной" скуден. Франковцы это учли.

Спектакль назван – "Така її доля...". Смещение «сказательного» тона в назидательный не нанесло урона действу, но вывело его содержание на более важные обобщения, чем заложено в первоисточнике. Шевченко здесь первоначально углублён, насыщен смыслами и лишь потом актуализирован. Особо ценно, что осовременивание Кобзаря у франковцев предстаёт итогом образного движения спектакля, а не актом голой воли постановщика. Причём этот образный строй подчёркнуто демократичен, что уместно расширяет зону воздействия сценического произведения. Тем более что "Доля" пытается ответить на весьма недосужий вопрос "Кто мы?", обращённый к подрастерявшимся украинцам. Куда как вовремя.

Используя известное

В первые минуты спектакля, впрочем, режиссёр, ведомый предчувствием успеха, не свободен от греха "пожаловаться" зрителю, как сложно сегодня пробиваться к первозданности прочтения баллады. Так Хор слуг просцениума из "толщи веков" движется к публике бесконечно долго, а рождение Слова из безъязыкого забытья происходит скорее в формах родовспомогательной, чем эстетической спазматики. Но когда постановщик переходит к делу, сбои тают. В чём же новаторский ход франковцев?

Мы слишком многое – из досадного и недоброго, списываем на свою ментальность. А ведь там и наша опора, залежи духовных свойств, начала представлений о гармонии и справедливости. Однако полезными эти "запасы" являются лишь в активированной форме - когда их "пользователь" вскрывает саму "душу живу" того, что спрятано в артефактах материальной культуры, исторических сведениях, устной и песенной традиции, фольклоре, народных промыслах. Станислав Моисеев и вознамерился напомнить согражданам, как мы царски богаты, ведь всякое самостояние покоится на гордости. Украинское же национальное достоинство сегодня, увы, подранок, требующий точечного врачевания.

Режиссёр выстроил и, не роняя замысла, поддержал два плана течения времени. В первом разворачивается событийный ряд, история Катерины. Второй отдан макрокосму украинства – той его романтической, мифотворческой поры, когда казаки рождались в латах и с саблей в руках. И вот, казалось бы, создатели спектакля лишь чуть опустили "графитовые стержни" искусства в реактор "спящего" национального наследия, а какие ядерная мощь и красота шевельнулись в недрах того "энергоблока!" Знать, исполинским усилием творческих сил был рождён тот негасимый мир – если так неукротим его дух и сегодня. У Моисеева, надо отметить, он всё же обуздан нитями культуры, и сделано это своеобразно. Как?

Есть в науке принцип достаточного основания, идущий от Аристотеля, но именуемый "Бритвой Оккама", ибо так звали английского монаха-философа ХIV века, выразившего суть этой установки наиболее ёмко: "То, что можно объяснить посредством меньшего, не следует выражать посредством большего". Вот и отбор выразительных средств "Доли" неуклонно подчинён такому же закону образной экономии: сущее без нужды франковцы не множат. Как следствие, яркие смысловые детали в этом спектакле идут чередой, а ткань образности невесома. Режиссёр изначально отбрасывает, как бы "сбривает" (отсюда и "бритва" в обозначении принципа бережливости) всё, что не сможет работать в спектакле, питая воображение, рождая и закрепляя ассоциативные связи. Задача же в том, чтобы как можно полнее вписать Украину в мировой контекст – через аналоговые ряды исторических и культурных кодов. Самый внятный пример – фигуры запорожцев. Одеяние, вооружение, способ существования казаков в исполнении В.Баши, А.Гнатюка и А.Зубкова воскрешают в памяти образы самураев. Визуально. Ибо, по сути, они – разнообязанные. Ронины служили себе или нанявшему их сюзерену, запорожцы – Христу, Отечеству, Сечи. К чему тогда параллель? Самурайство в Японии породило целую культуру чести: от кодекса этики "Бусидо", с его презрением к смерти – до феномена юных лётчиков-камикадзе, направляющих свои самолёты-снаряды на военные суда США. История украинского казачества такой же кладезь славных побед, явлений патриотизма и фактов самоотреченья. Так вот, создателям "Доли" удаётся заражать публику поэтикой казатчины исподволь, умно и красиво – в течение всего действия. Да и то сказать: запорожец – такой же национальный архетип, как и самурай, ибо несёт в себе неизменное смысловое ценностное ядро. В "коллективном бессознательном" украинства казак – воин блеска. А уж его самобытность (республиканский уклад Запорожской Сечи плюс гоголевская традиция "Тараса Бульбы") не оспаривается никем и нигде.

К спектаклю я один упрёк, признаюсь, слышал. "Доля", говорили мне, уступает "Энеиде" постановки Сергея Данченко в части куража, цирковой лихости в работе с теми же саблями. Не соглашусь напрочь. У Моисеева ведь не травестия, не бурлеск – трагедия с тремя трупами. Мне-то как раз некий артистический "сброс" в способе актёрского существования "Доли" представляется крайне удачным. Этот "показ" – как бы вполноги, без натуги и форсажа (чем так часто в театре заменяют умную эмоцию), доставляет на самом деле задержанное эстетическое наслаждение особого рода, увы, утраченное современной сценой ввиду сложности постановочной пунктуации приёма. Меж тем такой обозначающий тип развёртывания спектакля явно плодотворен, ибо позволяет зрителю почувствовать аромат ушедшего времени, прожить и осмыслить отсылы спектакля, отслоить эстетические миры, вычленить культурные коды. А таких кодов у франковцев немало, вплоть до элементов театра но и системы кабуки. Целый ряд ассоциаций вспыхнет в вашем сознании, к примеру, от манипуляций Хора с колёсами – от прялок, ветряных мельниц, чумацких возов (куда же без Крыма!) до бега времени, колеса Сансары. И вся эта зрительская работа предусмотрена дыханием спектакля, всей его выверенной и несуетной поступью. Чтобы "аукнуться" финальным катарсисом.

Крещендо "Доли" – явление театральной культуры. Сражённую, но всё ещё сидящую на скамье Катерину (шедевр Полины Лазовой!) Иван Ярошенко и возлюбленный героини неспешно окукливают узким саваном-рушником (Катерина выходит замуж за Смерть). Ритуально заматывают её лицо, на голову водружают корону-венок из пшеницы, цветов, полевых трав, красных лент. Молниеносная перемена света – и в нестерпимо ярком белом квадрате (сценический анти-Малевич!) застыла фигурка традиционной украинской каркасной куклы-мотанки, какую ещё, к счастью, можно видеть у Оксаны Смереки-Малик. Апофеоз образности и смысла! Ведь прямо у нас на глазах "жизнь" через трагедию перешла в знак. Символ столь же небесно ясен, как и непостижим в своей последней глубине. Аплодисменты возникают после шока.

Перемена участи

В фильме Алексея Балабанова "Кочегар" Герой Советского Союза, сапёр, майор в отставке якут Иван Скрябин после контузии в Афганистане работает в кочегарке, где его бывшие сослуживцы, ныне бандиты, сжигают "плохих людей". Однажды он догадывается, что помог им сжечь труп собственной дочери, после чего совершает коллективное жертвоприношение, убив их и вскрыв себе вены. После Скрябина остаётся недописанный рассказ о русском каторжанине Косте Хайлахе, который то и дело избивает давшего ему приют якута и насилует его жену Керемес. Рассказ Ивана – крик о насилии, что, словно наследственная болезнь, передаётся из поколения в поколение. Но карая Хайлаха (насильник подрывается на мине!), Скрябин привносит в свой текст государственный опыт хамского вторжения на чужую территорию, заглушивший родники его мировосприятия, в идеале устремлённого к гармонии. Дерсу Узала считал муравьёв крохотными людьми и обходил их тропы. Скрябин повреждён насилием необратимо. Его рассказ – наивная попытка создания народного эпоса в согласии с Божьим заветом – с отмщением каждому, кто глумится над красотой и правдой жизни. Но мины в его сознании взрывают саму протопамять якута, и он не может завершить своё сказание, хотя Балабанов и настаивал после премьеры фильма: "Это ведь история про то, что зло рано или поздно будет наказано, и каким бы абсурдным ни выглядел мир вокруг, он на самом деле живёт по одним и тем же древним законам, и если они кажутся для нас чужими – так это мы сами заблудились. Люди же, как и прежде, делятся на плохих и хороших. И плохие, на первый взгляд, сильнее хороших, потому что у них нет правил, законов, а только инстинкты обладания, но в конце концов они будут наказаны, потому что закон вообще-то есть".

В таком контексте спектакль франковцев не просто воодушевляет. Это сценическое послание большого визуального стиля. Воскрешая знаки украинской культуры, соотнося их с образными кодами других стран, театр убеждает без оговорок: пусть экономически Украина пока вне игры в планетарном состязании держав, наша партия в мировом культурном оркестре прекрасна и незаместима. Катерина Белокур и Серафина Луи, Иван Мазепа и Джузеппе Гарибальди в пространстве Большой культуры равноположены. И страну с такой высокой историей отменить нельзя! Вот почему "Така її доля..." – неотложный спектакль в час изживания ментальной катастрофы.